Записи на таблицах - Лев Виленский
Окраина столицы Евразии перестала быть окраиной ровно тогда, когда за МКАДом выросли желтые и красные корпуса новых двадцатиэтажных домов, когда загородный поселок Белая Дача удивил москвичей, которых, казалось, не удивляло уже ничего, гигантом — торговым центром, называемым тоже «Белая Дача», малую часть которого занимала шведская «Икея», а в фуд-корте от названий предприятий быстрого питания рябило в глазах и пропадал аппетит. Но окраина осталась окраиной, наполненной угрюмыми девятиэтажками и высокими шестнадцатиэтажными свечками брежневской поры, где высокие липы росли во дворах, где у зелено-желтых бордюров парковались теперь уже не «Жигули» и «Запорожцы», а ниссановский джип и новая «БМВ». Но так же горбатились тусклые скамейки в темных уголках, и так же, как и тридцать лет назад, молодежь распивала по ночам пивко да «Ягу», тихонько матерясь и обсуждая интимные стороны своей простой однообразной жизни. Такие точно кварталы остались от эпохи победившего социализма во всех городах российских, и только опытный взгляд мог отличить московский жилмассив от Екатеринбургского или Курского или Елабужского. Впрочем, наш герой опытным взглядом не обладал. В нем все выдавало чужака — длинное немодное пальто, американские ботинки с рифленой подошвой, простая вязанная шапочка, плотно сидевшая на черепе, необычные и незнакомые для России очки без оправы. Странным человеком казался наш герой, неуемным инопланетянином, гостем из теплого зарубежья, «где пальмы растут в золотых песках». Еще более странным казался его маршрут — он крутился по дворам, темным от ночи, озаряемым лишь светом из окон да редкими фонарями, попросил огонька у сидящей на заборчике у фонтана шпаны — те, ошалев от неземного облика незнакомца, щелкнули зажигалкой. Возле одного из домов он остановился и поглядел наверх, в какое-то только ему известное окно, выдохнул клуб дыма, улыбнулся грустно и бросил догорающий окурок в снег, который лежал во дворе кучей и совсем почти не растаял. «Цветов, цветов нет», — пробормотал он, — «значит простыл ее след. Пусть покинет душа моя свет». И повернулся в сторону станции метро.
Ветер, начавший дуть вечером, усилился. Холодный, колючий и неприятный, он завыл во дворах, раскачивая огромные ветви деревьев. Те протяжно заскрипели, как скрипят мачты парусного судна, попавшего в шквал. С шорохом и свистом ветер взметнул в небо мятые рекламные листки, вырвал из старушечьих рук вешалки с аляповатыми пиджаками, зашатались желтые шары-фонари на столбах, мятущийся свет озарял быстро тающую толпу. Кто побежал домой, кто спрятался в переходе станции, а кто зашел в ближайшие пивбары, кафе и закусочные, чтобы скоротать время за чебуреком с пивом, или за чашкой невкусного кофе с пресной ватрушкой. Нашему незнакомцу ветер дул в спину. Он дернул рукой — нервным резким движением обнажая запястье, посмотрел на часы. Полдевятого. Время уезжать из этого микрорайона, серые дома которого он вспоминал каждый день. Время. Нельзя жить с тенью, нельзя цепляться за прошлое, уходящее из-под ног, как уходит песок в дыру песочных часов. Время излечит все. Забудется, закроется тонкой вуалью проходящих часов полутемная зала дорогого ресторана, где они сидели вместе, взявшись за руки, словно дети, и говорили, говорили, говорили, и их пальцы тоже говорили — своим особым языком влюбленных пальцев. Уйдет и канет в небытие берег ласкового лазурного моря, спины дельфинов, соломенные кресла, в которых утопаешь по шею, и бой, приносящий на серебряном подносе холодный лимонад и шампанское, где плещутся в бассейне дети, и ее нога касается его ноги, незаметно, нежно, ласково и тепло, словно бы всегда они сидели так. Затихнет в голове рев самолетных моторов, приближающий его к заветному городу, потускнеет ее милое лицо на портрете, все еще стоящем в его рабочем кабинете, потому что тускнеют его собственные глаза за толстенькими стеклами очков без оправы. Никогда больше не зазвучит в телефонной трубке дорогой голос, не увидит он зелени ее глаз и не услышит упреки в свой адрес, которые потом сменяются словами любви, и только любви. Все маленькие бусинки моментов, нанизанных на нить, связывающую двоих, рассыпались, когда эта нить порвалась. «И порвется серебряная нить, и упадет золотая чаша, и полетит колесо в колодец…» — бормотал про себя незнакомец, пряча лицо в рукав от порывов ветра. На платформе в этот час никого не было, кроме нескольких женщин с сумками, да пожилого интеллигентного мужчины, лицо которого полускрывал теплый вязанный шарф. Они не обращали никакого внимания на длинное пальто и американские ботинки незнакомца. Ветер здесь дул не так свирепо, только свистел где-то под крышей, и мутно горело табло, показывающее время до прихода поезда. 1:30, 1:12, 0:59, 0:10. Слева залязгали вагоны и забормотал двигатель. Тупорылый синий метропоезд подползал гусеницей, горели ярко его квадратные желтые глаза и все так же пестрели внутренности вагонов рекламами — «Голосуй!», «Крошка-картошка», «Мегафон», странная реклама, приглашавшая неизвестных юродивых работать уборщиками в метро за сущие копейки. Он сел на липкое сидение, которое грели до него сотни тысяч задниц, вынул из кармана бумажную салфетку и вытер неожиданно покрывшийся холодным потом лоб. Метропоезд, высоко гудя и постукивая стальными колесами, отчалил от станции, на которую наш незнакомец даже не посмотрел из запотевшего окна. Вагон мерно покачивало, иногда вдруг резко подбрасывало. И улыбалась, улыбалась с противоположной стены женщина с плаката, рекламировавшего дубленки.
На следующей станции под акающий голос, объявляющий остановки, в вагон, сбегая от холодного ветра с улицы, вошла толпа народу. Когда-то он очень любил рассматривать сидящих визави спутников, теперь же ему не хотелось этого совершенно. Его немилосердно толкнула почти упавшая рядом старушка с кошелкой, придавил с другого боку огромного роста молодой парень с дешевеньким смартфоном в руках. От парня разило алкоголем, но вел он себя спокойно, достал из кармана курточки наушники и завозился пальцем в экране своего электронного ассистента, ища любимую песню.
Запах… этот запах. Он пробился к носу незнакомца, носу, который, в пику близоруким глазам, помнил, до тонкости чуял и знал все запахи, которые попадались на жизненном пути его. Он помнил запах мекония и вывариваемых в огромной кастрюле белых пеленок, запах отцовского табака, маминых французских духов, которые как-то, шаля, вылил на ковер, запах собачьей шерсти, новорожденных котят, субботнего чолнта… Но запах этого парфюма он не мог забыть. Это был Ее Парфюм. Название его стерлось в памяти, но этот аромат…
Он поднял глаза.
Взгляд зеленых глаз напротив сверлил его, буравил двумя огненными иглами. Она сидела напротив его.
Вагон бросало сильнее, поезд несся в темноте неглубокого пока туннеля, чтобы
